Дихотомия «Свой/Чужой» и ее репрезентация в политической культуре Американской революции - Мария Александровна Филимонова
В области моды французы того времени предлагали миру платья с кринолинами в стиле рококо, сложные высокие прически и зонтики-парасольки, сводившие с ума американских модниц. В 1770-х – 1780-х гг. ткани платьев стали более легкими и светлыми. «Украшения изысканны и совсем не пышны, – тут царствует изящество, а не великолепие. Быстротечная смена моды, каждый год отживающей свой век, и забота об опрятности заставляют парижанок часто менять наряды, – и все это спасает их от смешной роскоши. Тратят они не меньше, зато с большим толком. Здесь видишь не пышные и поношенные, как в Италии, наряды, а простые и всегда свежие», – рассказывал о парижских модах Ж.Ж. Руссо[851]. Классик английской литературы Т. Смоллетт восхищался французским искусством одеваться: «Французы, от маркиза, щеголяющего в шелках, до прислуживающего в цирюльне, перепачканного едой с ног до головы мальчугана, все до одного – petit maîtres»[852]. В Америке внешность французов тоже чаще всего описывалась как элегантная. Недаром «Newport Mercury» прежде всего отмечала «блистательную наружность» офицеров корпуса Рошамбо[853]. «Вся Филадельфия была поражена, – сообщал французский священник, – увидев людей, преодолевших трудности долгого пути, столь румяными и красивыми, и даже задавалась вопросом, могут ли французы быть столь благородными по внешнему виду»[854].
Впрочем, не всегда производимое впечатление было столь лестным для французов. Элкана Уотсон вспоминал «смуглых, черноглазых французских леди с густо накрашенными лицами»[855]. Абигайль Адамс оставила еще более нелицеприятный портрет мадам Гельвеций, с которой встретилась в Париже: «Ее волосы были спутаны; поверх прически на ней была соломенная шляпка, обвязанная грязным полугазовым платком; лоскут еще более грязного газа, какой никогда не надели бы мои служанки, свисал сзади»[856].
Разумеется, республиканское осуждение роскоши не могло не коснуться одежды. И все равно американки охотно пытались имитировать французскую элегантность. Некий «Сильвий» из Северной Каролины сетовал: «У нас хозяин и раб, фермер, механик и торговец – все с головы до ног одеты в иноземную продукцию»[857]. Красавица Нэнси Шиппен, желая выглядеть особенно хорошо, наряду с розовым газовым платьем и атласной муфточкой, не забыла надеть «элегантную французскую шляпу с пятью белыми перьями, клонящимися в разные стороны»[858]. Мужчины не отставали, и короткие кюлоты и пудреные парики парижского фасона можно было встретить даже в пуританской Новой Англии. Путешественник из Венесуэлы, будущий Предтеча латиноамериканской независимости Ф. де Миранда делился впечатлениями от Бостона: «Молодой человек, который десять лет назад надел бы шелковые чулки и атласные бриджи или напудрил волосы, навсегда погубил бы свою репутацию. Сегодня юноши не только носят все это, но не снимают даже тогда, когда надевают сапоги и едут верхом»[859]. Все это подавалось в рекламных объявлениях как свежие парижские новинки. Современная исследовательница Дж. Карр отмечает, что реклама товаров «только что из Франции» придавала торговому заведению или ателье модистки некий аристократизм, намекала на ее компетентность в своем деле и знакомство с последними модными тенденциями[860].
Несмотря на негодование суровых республиканцев, модницы носили высокие прически на манер Марии-Антуанетты. Приподнятые каркасом или валиком из тряпок, волосы поднимались на впечатляющую высоту. «Кто поверит, что архитекторам не раз приходилось повышать, понижать или расширять двери в зависимости от требований дамских причесок», – смеялся еще в начале XVIII в. Монтескье[861]. К концу столетия куафюры стали еще экстравагантнее. Моралист Лабрюйер бранил «моду, превращающую женскую голову в постамент многоэтажного сооружения, прихотливо задуманного и возведенного: волосы, предназначенные природой для того, чтобы обрамлять лоб, зачесаны кверху, подняты, поставлены дыбом»[862]. Однако с легкой руки Марии-Антуанетты прически становились все выше, достигая полуметра в высоту, а то и больше. Именно тогда в Париже появилась «Академия парикмахерского искусства». Через посредство английской моды высокие прически в стиле рококо добрались и до Америки. Они были предметом гордости юных щеголих, хотя и доставляли немало хлопот. Филадельфийка Сара Ив с неудовольствием нападала на обычай приветственных поцелуев, которые «увеличивают бюджет на платочки, растрепывают высокий валик [прически] и нарушают безмятежное выражение лица»[863]. В ее родном городе было где сделать куафюру. Мастера Лонтье и Робинсон предлагали «аккуратнейшие фризеты» по парижской моде, а Мэтьюз из Лондона создавал «новоизобретенные тупеи» и «модные парики, какие носят в Англии». Парижанин Луи Фей хвалился, что способен причесать леди пятьюдесятью разными способами, а джентльмена – тридцатью[864]. Но патриоты эту моду не одобряли. Высокие прически ассоциировались с торийскими дамами, и не случайно главной отличительной чертой карнавальной «торийской леди» на праздновании Дня независимости в 1777 г. была именно нелепо огромная прическа. Р.Г. Ли комментировал: «Она уже уменьшила некоторые прически и, возможно, приведет остальные в разумные пределы, ведь они действительно ужасны»[865].
Столь же необходимыми для истинных belles и beaux[866] – не случайно, кстати, использовались именно французские термины – были элегантные манеры на версальский образец, знание французского языка и французских танцев. Французский язык – служивший маркером образованности и хорошего воспитания по всей Европе, – в США использовался также как маркер альянса с Францией. Конгрессмен У.Г. Дрейтон, подпустив французскую фразу в письме к членам миссии Карлайла, снабжал ее пояснением: «Вся Америка поглощена изучением элегантного языка Франции, чтобы усовершенствовать нашу дружескую переписку, так что подобные фразы естественно слетают у нас с губ и языка»[867]. А вот Х.Г. Брекенридж давал сатирическую трактовку той же моды. Комический персонаж романа «Современное рыцарство» Тиг О’Риган выучил несколько французских слов «на манер сороки или попугая» и никогда не упускал возможности пожать плечами – жест, который расценивался как истинно французский[868].
Высоко ценилась французская раскованность (хотя она же порой и шокировала, о чем говорилось выше). Элкана Уотсон, восхищенный отсутствием чопорности во время французского званого обеда, надеялся, что американцы воспримут от своих союзников непринужденность и элегантность манер[869]. Чтобы приобрести эти качества, считалось желательным обучаться танцам. Как раз в этот период среди элиты в моду вошли французские менуэты, и не случайно легкомысленная героиня Ройяла Тайлера считала счастьем «плыть в менуэте, и чтобы глаза пятидесяти хорошо одетых щеголей были обращены ко мне»[870].
В Америке была возможность учиться менуэтам. Губернатор Нью-Джерси У. Ливингстон обрушивался на фермерских дочек, которые «берут у французского
